Публикации » К 100-летию чувашского поэта Васьлея Митты

"Для современников почти всегда поэт - нравственный пример…" - писал Варлам Шаламов (1907-1982). Наверное, это не относится ко всем поэтам без исключения. Но в чувашской культуре абсолютным эталоном нравственной позиции по жизни и в поэзии был Васьлей Митта. Об этом свидетельствовали многие его современники. Такое признание он выстрадал, "почва и судьба" дышат в его стихотворениях, особенно "енисейского" цикла, а также обозначенных криптограммой " Тайăр" поэмăран " (из поэмы "Таэр") - 1949-50, 1956 гг.

Поэтический язык Митты прошел закалку в самых трагических условиях нечеловеческого существования и достиг высшей степени совершенства, просветленности и классической соразмерности. Это был чистый, самой высокой пробы "металл Митты", который не поддается рже времени.

В. Шаламов, писатель сходной с Миттой трагической судьбы, задавался вопросом: "Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями государственной машины, зубьями зла?" И сам давал ответ: "Иллюзорность и тяжесть надежды. Возможность опереться на другие силы, чем надежда". Такие "другие силы", наверное, каждый из узников ГУЛАГа, сумевший пройти круги ада, выжить, находил сам, в своей душе. Для Васьлея Митты, возможно, это было уверование в родство (тăванлăх). Да, он вернулся, полный мечтаний и замыслов, из которых смог осуществить лишь небольшую часть. Ему было отпущено всего-то около двух с половиной лет жизни. Эта краткая пора была для поэта временем вдохновения, свободного дыхания и внутреннего озарения. В стихотворениях этого периода органически слились воспоминания о юности, мудрое приятие жизни/смерти, вера в добро и трагический опыт пережитого. "…Озарение является только после напряженного ожидания, напряженной работы, искания, зова" (В. Шаламов).

Этические заветы Митты, нравственный подвиг его жизни, целомудренный язык, самоотверженность и твердость духа вошли в состав святых аксиом чувашской духовности.

А.Х.

МИТТА-ХРОНИКА

5 марта 1908 – родился в с.Б.Арабузи (ныне – Первомайское) Батыревского района ЧАССР в бедной крестьянской семье.

1924 – по окончании неполной средней школы поступил в Ульяновский педагогический техникум. В годы учебы начинает печататься в республиканских газетах и журналах.

1927 – публикует в журнале «Сунтал» поэму «Сĕрĕмре» («В угаре»). После этой публикации юного поэта обвиняют в «есенинщине», исключают из комсомола, направляют на «трудовое исправление» в д.Кайсарово близ г.Ульяновска, где он год работает учителем.

1928 – окончил Ульяновский педтехникум. Работает в школе, Батыревской районной газете «Знамя Октября» (ныне «Авангард»).

1932 – выходит первая книга стихов «Кăмăл». Переезжает в г.Чебоксары.

1932-1937 – Работает в Чувашрадиокомитете, книжном издательстве. Заочно учится в Литературном институте СП СССР. По материалам культурно-этнографической экспедиции издает в 1934 г. сборник «Такмаксем» («Частушки»). Переводит на чувашский «Бориса Годунова» А.Пушкина, романы «Фома Гордеев» М.Горького, «Рожденные революцией» Н.Островского и другие произведения.

11 апреля 1937 – выступает на собрании с большой речью, которая была воспринята « как вредительское, по сути националистическое выступление». Начинается открытая травля поэта в журнале «Сунтал», газете «Канаш» и других изданиях.

18 декабря 1937 – арест.

Декабрь 1947 – освобождение из тюремного лагеря. Запрет на жизнь в городе.

1948 – Живет в родном селе под надзором. Переводит «Песень о вещем Олеге» А.Пушкина, роман «Великое противостояние» Л.Кассиля. Работает учителем, бухгалтером.

Апрель 1949 – повторный арест без предъявления обвинения. Высылка на вечное поселение в Красноярский край.

Октябрь 1954 – реабилитация. Возвращение из ссылки.

1955-1957 – живет с семьей в Чебоксарах. Работает литконсультантом правления Союза писателей, ответственным секретарем альманаха «Тăван Атăл».

1956 – выходит в свет вторая книга стихов «Кăмăлтан».

10 июня 1957 – поэт скончался в родном селе.

Жизнь подлинного поэта - это не игра в слова, и не ложная тщета по публикациям, признанию, славе, премиям и т.д. К жизненному и творческому пути Васьлея Митты, уроженца села Большие Арабузи Батыревского района Чувашской АССР, увидевшего при жизни, собственно говоря, всего две книги стихов («К=м=л», 1932 г. и «К=м=лтан», 1956 г.), абсолютно приме­нимы слова: «И тут кончается искусство, И дышат почва и судьба» (Б. Пастернак). Когда думаешь о Митте, меньше всего хочется рассуждать о вопросах поэтического мастерства (хотя совершенство и классическая со­размерность его стихов бесспорны), здесь - иное. Здесь за каждой строкой, также как и у Сеспеля, скрывается судьбоносность, здесь мы приближаемся к экзистенциальной сути подлинной поэзии, наши обыденные лица обвевает дуновение от трагических и в то же время светозарных взлетов человеческого духа. Имя Васьлея Митты навечно вписано в исто­рию чувашского поэтического Слова.

...Если не считать детских и отроческих лет, жизнь поэта делится на две почти равные половины: семнадцать лет - (1924-1937) и (1954-1957) - литературного творчества и почти семнадцать лет (1937-1954) - сталинских лагерей и ссылки (с кратким перерывом в 1947 -1949 гг.), ес­ли, конечно, можно считать эту паузу (чуть более года) свободой. Изму­ченному человеку дали глотнуть свежего воздуха, и снова - по этапу...

А начинал он ярко и дерзко. Необычные, по-имажинистски броские стыки метафор, которые отражали борьбу старого и нового в самом процессе жизнеустройства: «Железными стали наши руки// В черной земельной работе, // Стальными стали наши сердца...»

***

Молодость - звонкое имя,

Слава ее не пройдет и не устареет.

Юноша не будет жалеть сил,

Сила его -

Жерло вулкана.

В широкой, могучей груди

Наше сердце - турбина...

***

Язык мой, верю и надеюсь

В мечту прекрасную твою.

Крылат я –

И лечу,

Чтоб обновить мечты весну.

***

Радуйся, фабрика-завод!

Радуйся, поле просторное!

Победоносная радость в городе и поле.

Мы хозяева этой вольной страны,

Вожжи этого мира сегодня в наших руках!

В.Митта с самого начала в своих творческих поисках встает в ряды последователей Сеспеля, поэта революционного авангарда. С 1924 года он широко печатается в республиканских газетах и журналах. Читателям импонирует его неуемный характер, пронзительный лиризм его стиха, нео­жиданные взрывы чувства. Молодых чувашских поэтов влекут к себе лич­ность и поэзия «златокудрого отрока, певца избяной Руси» Сергея Есе­нина: «Выткался на озере алый свет зари...» и т.д. Сходные обороты и образы встречаются и у Митты:

***

На свете есть сорок одна красота, -

И вся она станет нашей.

Недаром певчие птицы, как девицы,

Внимают нашим чарам.

***

Ты приди скорей, стальной Улып!

Вымеряй все наши луга.

Я буду петь тогда другую песнь

И славить век силы стальной.

***

Окрестность озарилась розовым светом зари,

Манят призывно струны кесле.

Сегодня у поэта огненное сердце,

И язык его сверкает, как клинок.

Из писем В.Митты Педеру Хузангаю (1926-1927 гг.):

«Сеспелевско-есенинское» направление в тогдашней литературной ситуации воспринималось с опаской. Стали раздаваться обвинения в «есенинщине», потом поднапряглись мозгами и запустили в оборот термин «хузангайщина»... А Митта все так же дерзко декламировал: «Вон глупый месяц карабкается по небу, - //поэт, сбей его кирпичом!» Месяц выступал символом вяло-меланхоличной и ложно-сентиментальной лирики со вздохами и ахами, с поцелуями и прогулками в лунном свете. Теперь не нужно этого антуража: «Пусть брызнут осколки// 0т старой глиняной поэзии! //Нам нужен огненный язык!»

Вспоминает Н.К.Еремеева-Митта, вдова поэта:

«...Он самозабвенно любил стихи Есенина, много читал его и переводил. Из-за этого и «провинился» перед комсомолом - и его послали на трудо­вое исправление сроком на год, не дав окончить техникум. Он работал учителем в деревне Кайсарово недалеко от Ульяновска, учил первоклашек».

Критик Метри Исаев так интерпретировал этот факт биографии поэта в статье «Молодые писатели и комсомол» («Сунтал», 1927, № 2):

«Передо мной лежит №1(54) газеты «Ёамрăк хресчен». Под рубрикой «Жизнь молодежи» газета сообщает: «Комсомольская ячейка Ульяновского чувашского педтехникума «выбросила» из своих рядов Васьлея Митту за недостойное поведение (…) Как будто здесь нет ничего особенного, если бы Васьлей Митта не был молодым писателем, вышедшим из комсомольских рядов. Но Васьлей Митта - писатель, который вырос в комсомоле... Что означает исключение Митты из комсомола? С одной стороны, то, что Митта сам охладел к комсомолу, с другой - то, что комсомол не смог дать ему развиться в политическом отношении.

Нельзя забывать о Васьлее Митте, хотя его и исключили из комсомола. Ячейке надо исправить это. Митты, Хузангаи не должны быть потерянными людьми для комсомола (...).

Чтобы молодые писатели не смотрели на жизнь сквозь черные очки, им надо связать свое повседневное дело и жизнь с рабочей молодежью, в первую очередь с делами и помыслами комсомольской массы. Только это их может спасти».

Из писем В.Митты Педеру Хузангаю (1927-1928 гг.):

Поэма «В угаре» («Сĕрĕмре») была опубликована в №12 журнала «Сунтал» за 1927 год. Она стала своего рода квинтэссенцией раннего творчества Митты. Это яркое по образам, по обнаженности чувства и его незащищенности вещь, в которой поэт задумывается о судьбе чувашей, связывая ее с предками-булгарами, несколько наивно скорбит об ассими­ляции родного народа. И в то же время поэма проникнута тоской по идеалу, высокому и романтическому:

Пусть мысль моя - буйный ветер,

Пусть бунтует норов мой!

Я верю и чувствую: он придет!

Придет, придет новый идеал!

С тех пор поэму расхватывают на цитаты досужие критики того времени и почти каждый, кто писал о творчестве Митты, непременно упоминал об «угаре», который отравил совсем еще юного поэта, о преодолении этого «угара» и т.д. Ведь тогдашняя «проработочная» критика не понимала, что поэт эволюционирует постепенно, что это процесс сложный и тонкий. Пси­хология творчества представлялась обычно как процесс изживания «пере­житков прошлого», преодоления «упадочнических настроений», исправле­ние поэта и т.д. Само название оказалось лакомым кусочком для чуваш­ских критиков, оно как бы прилипло к их языкам, и они смаковали его на протяжении целого десятилетия. Оно в какой-то степени оказалось роко­вым ввиду дальнейшего хода событий.

Приведем далеко не полный спектр мнений и суждений чувашской крити­ки о раннем творчестве Митты. Они достаточно красноречивы сами по се­бе, и по ним легко представить горячую, накаленную атмосферу ли­тературного процесса конца 20-х - начала 30-х годов. Вот что писал, например, И.Кузнецов в статье «Окрыленные бурей» поэты или крылья, срезанные стариной» («Сунтал», 1928, № 1):

«Прибавляется чувашских поэтов. Очень хорошо. Товарищ Пинер недо­волен тем, что хвалят молодых поэтов. Глупое занятие. Но есть над чем и подумать. Надо и хвалить, Пинер, надо хвалить (...) Не забыть бы и по­критиковать, но угар из мозгов поэта надо выветрить, не жалеть наша­тырного спирта. Люби, но и стружка чтоб летела - все вместе.

Куда летишь? «Сонеты», «соло», «трио», «поэмы», «лирики», «акрости­хи»... акрохулиганства - видите, что это за слова? Толкают ли они вперед чувашский трудовой народ? Или остаются только «искусством - для искусства»? Корень мысли здесь лежит.

(.. ) 0б этом надо помнить, «в угаре» ноющий товарищ Митта.

(…) Отступники от чуваш, которые тащат в сторону булгар, если руба­нуть прямо, падают в грязное болото шовинизма».

Из протокола выступления Арк.Золотова на собрании писателей от 7 февраля 1934 года («Сунтал». 1934, №№ 3-4):

«...Рзай в своих произведениях проявил кулацко-националистическую идеологию. В то же время Митта и Хузангай подобно Рзаю, хотя и в дру­гих формах, проявили эту же идеологию. И не только они, но и среди других молодых писателей это замечалось».

Голос с места: «Хузангай и Митта не были хулиганами».

Золотов: «Не совсем так. Если взять Митту того периода (обсуждался период НЭП-а. – А.X.), то он и в творчестве, и в практической жизни был хулиганом» (Аплодисменты.)».

К началу 30-х годов в борьбе против теории «единого потока» в лите­ратуре и искусстве делаются попытки «дифференцировать» чувашских лите­раторов. По классификации Н.Васильева в «Кратком очерке истории чуваш­ской литературы» (М., Центриздат, 1930) Васьлей Митта относился ко вто­рой группе:

«Вторую группу составляют те из писателей, которые не вышли из-под влияния крестьянского мелкобуржуазного индивидуализма, одержимы само­воспеванием и богемщиной, идеализацией старины и отражают есенинщину в чувашской литературе (...). Самые яркие из этих писателей - Хузангай, Рзай, Митта Васли, Юрьев и, отчасти, старый писатель-интеллигент Ко­миссаров. Митта Васьлей, последователь Хузангая, моложе его, он писал национал-шовинистические стихи, в которых революционный пыл сме­шивал и с «луной ненужной» Есенина и с Улыпом - сказочным героем чуваш­ской народной поэзии. (...) Митта в настоящее время немного отрезвляется».

Правда, вскоре сам Н.Васильев был подвергнут жесткой критике: «Ко­нечно, в основе всей этой «социальной классификации» та же теория единой «бесклассовой чувашской литературы, заимствованная от эсеровско-националистических литераторов» («Советская Чувашия. Национально-культурное строительство». М., Соцэкгиз, 1933). Срочно вносятся необхо­димые классовые моменты и обогащается существенными, выразительными штрихами «идейно-творческое лицо группы Хузангая»: «О таких поэтах и писателях, как Рзай, Хузангай, Митта, Сявась, Эсрель и др. приходится говорить особо. Они пришли в советскую литера­туру чувашей как «революционные», «крестьянские» писатели и поэты, но вскоре выявили в своем творчестве влияние упадочнической и кулацкой идеологии (само это направление получило терминологическое определение как «упадочническое течение в поэзии», не то, что безымянная «вторая группа» Н.Васильева! – A.Х.). (.. .) Это упадочническое течение в основ­ном характеризуется теми же чертами, что и юманизм (от псевдонима Д.П.Петрова-Юмана, видного чувашского общественного деятеля и литера­тора, см. «МК» от 11 февраля 1988 года. - А.Х.), «отличаясь», пожалуй, только чрезвычайно сильными настроениями упадочничества, богемщины, порнографизма и т.д. Здесь, как и в творчестве нацдемовщины (национал-демократического течения в литераторе. - А.Х.), мы видим отрицание классовой дифференциации среди чувашей, уход от советской действитель­ности в «прекрасное» прошлое Булгарского царства, попытки противопос­тавить это прошлое советской действительности, стремление представить советскую действительность в исключительно мрачных тонах. Для Хузангая и его последователей характерна ориентация на буржуазную культуру За­пада, отражение кулацкого недовольства советской властью, любование разрушающимся старым бытом и т.д., т.е. основные черты юманизма.

Представители этого течения прежде всего горды сознанием того, что они «булгарские поэты».

(…) Если Митта в своей лирике скорбел о неосуществленных националистических «идеалах», то Рзай говорил об этом же, но более спокойно и уверенно: Рзай был более близок к юманизму, чем Митта». (Замечательно это выискивание мельчайших оттенков «ереси»! - А.Х.)

Таково идейно-творческое лицо группы Хузангая. Из характеристики творчества этой группы (мы, естественно, ограничились только выдержками, ибо в тексте книги она куда как более подробна. - А.Х.) ясно, почему нужно было повести борьбу против нее, мобилизовав для этого силы всей пролетарской писательской организации.

Вначале (1927-1928 гг.) борьба против этого упадочнического те­чения, известного в литературе под названием хузангайщины, еще не была достаточно развернута в смысле политической квалификации этого течения.

Зато года через три-четыре лихая критика развернулась вовсю и мы еще увидим, к каким последствиям это привело в случае с Васьлеем Миттой, хотя он в течение 1929 года откалывается от «хузангайщины». Поначалу, вероятно, все эти «идейно-творческие характеристики» воспри­нимались не очень серьезно, как издержки «восстановительного» и «ре­конструктивного» периодов (в терминах, имевших хождение в то время). Тем более, что сами чувашские писатели и критики были зачастую между собой на короткой дружеской ноге. Сам состав «групп», «течений», «по­путчиков» в чувашской литературе постоянно подновлялся, перетасовывался и тем самым проводилась массированная идеологическая обработка общественного мнения и оболванивание обывателя. Рядовой читатель, вероятно, с трудом разбирался, кто есть кто, так как ярлыки менялись, из центра шли новые установки, они быстро переносились на чувашскую поч­ву и «идейно-классовая борьба на литературном фронте» продолжалась.

В 1933 году в №6 альманаха «Трактор» появляется статья В.Худара «Путь поэта и его «К=м=л» (название первой книги стихов В.Митты. - А.Х. ). В целом, критик доброжелательно оценивал творчество поэта и статья эта в известной степени была попыткой разобраться в его эволю­ции. В.Худар писал:

«Васьлей Митта - выходец из деревни, крестьянской среды. (...) Его творчество делится на два периода: первый - 1924-1928 гг., другой - период перестройки, который начинается после 1928 г. (…) До 1928 г. он задыхается «в угаре». Этот период творчества Митты можно назвать «угарным». В это время Митта дает пессимистические, «угарные» произведения.

(…) Мы уже сказали, что поэзия Митты связана с деревней. В деревне был не только «народ», в крестьянской стихии были также элементы, стремящиеся стать кулаками. Митта их не различает. Он начал идти за учением Юмана. Свое произведение «В угаре» автор написал по книгам националис­тов-историков.

(..) Таков «Угар» поэта. Позже он старается очиститься от него. Во второй период, став во весь творческий рост, он стремится исправить свои искривления. Идет к революционной лирике.

(...) Итак, в поэте «угар» побежден «чувством новой красоты». (...) Выйдя из «угара», Митта (...) связывается с трудовой молодежью, комсомолом, хочет стать их поэтом. В творчестве Митты особо важное место занимает поэма «Зычный голос» («Хул=м сас»). В настоящее время это одно из самых значительных произведений поэта. Это произведение показывает, что в творчестве поэта началась перестройка».

Перестройка - не в нынешнем понимании, конечно, а в смысле «овладе­ния пролетарским мировоззрением», «сближения с комсомольской массой» - В.Митты как будто действительно имела место. Он пишет теперь звонкие, ударные стихи и поэмы, становится первым в ряду так называемых «комсо­мольских» поэтов.

Вперед,

Комсомолия,

Вперед, храбрый батыр!

Никакие преграды

Нам не страшны.

(«Т=валла марш»)

С точки зрения искренности самовыражения, уровня поэтического мас­терства стихи Митты 30-х годов явно проигрывают его ранним, да и вообще в то время он как бы охладевает к поэзии. Согласно известной формуле, он «наступил на горло собственной песне». В данном случае это не осуждение и не оценка задним числом, на которые у меня нет никакого права. Такая «перестройка» была закономерным следствием атмосферы 30-х годов, которая исключала свободное, творческое самовыражение, литератур­ный процесс исправлялся и ломался в свете догматических установок о борьбе за пролетарскую и советскую литературу. А «булгарские поэты» по нынешним меркам были совсем юными, юношами двадцати с небольшим лет!

Но в смысле накопления жизненного опыта, впечатлений этот период для поэта оказался полезным. Из речи В.Митты на собрании чувашских пи­сателей 11 апреля 1937 года:

«Осенью I928 года, я, следуя своему глубокому внутреннему убеждению, выраженному в одном из тогдашних стихотворений такими словами: «В де­ревню, поэт, в деревню! Там ты не будешь ныть, Только там ты найдешь радость труда...», - оставил работу в редакции «Канаш» и отправился в деревню учительствовать. Я попал в самую захудалую - по тому времени - деревню, где почти не было грамотных людей, организовал там комсомоль­скую ячейку, культурно-просветительные кружки, писал заметки против кулачества, в общем, окунулся, как мне думалось тогда, «в самую прозу» наших сельских будней. Большая работа, которую я вел тогда в деревне, сейчас встает передо мной, как прекрасное воспоминание о лучшей поре моей молодости, но, почему-то, мне все это казалось сущей прозой и я, по своей поэтической болтливости, написал такое стихотворение:

В этой жизни все одна проза,

Поэзия больше не нужна.

Где картошка, там чудо-роза

Не пустит корней.

Без поэзии наводят мосты,

Запрягают сильный ветер.

Сейчас добрые люди не пишут стихи,

Не пиши и ты, Васьлей!

(...) Я назову вам другого работника - тов. Краснова (В.И.Краснова-Асли - А.Х.), с которым я в первый раз встретился в 1929 году и эта встреча явилась началом нашей долголетней дружбы. Этот человек с первого же раза почувствовал во мне все мои недостатки, сложившиеся за мои «беспризорные» поэтические годы и сказал: «тебе нужна такая работа, где будет много борьбы. Я найду тебе такую работу и дам этой борьбы». И, действительно, он, секретарь Вурнарского райкома ВКП(б), пригла­сил меня к себе - в свой район, рекомендовал учительствовать в одной из ШКМ. Начались знаменитые хлебозаготовки 1929-го, началось, к моему счастью, колхозное строительство в деревне, вообщем, я сразу очутился в самом горниле борьбы и сразу ожил, почувствовал, определил свое мес­то в жизни. Он, Краснов, посылал меня, комсомольца, на самые трудные участки борьбы, где и опытным коммунистам приходилось туго. Я и по сей день горжусь - и это самая высокая гордость в моей жизни - я предотвратил вместе с тов. Красновым восстание кулаков, подготовленное во главе с ремесленником Залогиным (Ч\р\ккут) в Ходаровском подрайоне (об этом знают соответствующие организации).

В эти бурные дни я находил время учить ребят, агитировать за кол­хоз, разучивать песни-агитки с ребятами и писать стихи. Не раз в пер­вом, во втором часу ночи я звонил В.И.Краснову, будил его и читал свои стихи за 30 верст по телефону. Моя лучшая вдохновенная поэма (по край­ней мере, я сам ее такой считаю) «Хулăм сас» написана под непосредст­венным руководством (не считайте эту фразу подхалимской) тов. Краснова: каждая строка в ней и моя, и его. Мой лучший вдохновенный очерк «Лав хыёё=н лав» («За обозом обоз») написан у него на глазах, в его кабине­те, подправлен, запечатан и отправлен его рукой в редакцию. Так нужно и только так нужно работать со старшими товарищами, - так нужно рабо­тать, не подхалимски.

Но суждено было, что мы очень скоро с ним расстались, он уехал учиться, я поехал на районную газетную работу, больше писал статьи, нежели стихи, но все же за два года успел подготовить сборник стихов, приехал в Чебоксары…»

Казалось бы, что обстановка вокруг Васьлея Митты нормализовалась. Вышла его первая книга стихов «Кăмăл», он активно осваивает публицистическое начало как в поэзии, так и прозе. Его стих «смягчается» народно-фольклорными интонациями. Поэт много ездит по республике, будучи кор­респондентом Чувашрадио, пишет с увлечением очерки, участвует в куль­турно-этнографической экспедиции 1933 года, издает сборник современных чувашских частушек-такмаков, с бригадой писателей едет в Казахстан и Туркмению (1935).

Из литературной хроники:

«В сентябре 1936 года состоялось собрание чувашских писателей по разоблачению и выведению на чистую воду приспешников антипартийной троцкистско-зиновьевской банды».

Приближался 1937 год...

История ВКП (б), краткий курс (0ГИ3.1946, стр.331):

«1937-ой год вскрыл новые данные об извергах из бухаринско-троцкистской банды. Судебный процесс по делу Пятакова, Радека и других, судебный процесс по делу Тухачевского, Якира и других, наконец, судеб­ный процесс по делу Бухарина, Рыкова, Крестинского, Розенгольца и дру­гих, - все эти процессы показали, что бухаринцы и троцкисты, оказывает­ся, давно уже составляли одну общую банду врагов народа под видом «пра­во-троцкистского блока».

Состоялся февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б), на котором тов. Сталин прочел доклад «О недостатках партийной работы и мерах по ликви­дации троцкистских и иных двурушников». Материалы Пленума широко осве­щаются в газетах, а второй номер журнала «Сунтал» целиком посвящен 100-летию со дня смерти Пушкина. Здесь, в частности, печатается отрывок из траге­дии «Борис Годунов» в переводе В.Митты, и в этом же году полный текст перевода выходит отдельной книгой. Перевод ныне считается образцовым, как одно из лучших перевоплощений пушкинских произведений на чувашском языке. Если вспомнить событийный ряд, основной конфликт (царь и народ) и заключительные реплики трагедии («Народ в ужасе молчит. ...Народ безмолвствует»), то невольно приходит в голову мысль, что сам выбор произведения очень уж соответствовал сгущающемуся мраку в общественно-политической и культурной жизни Чувашской республики и страны в целом. Трудно сказать, был ли это выбор сознательный. Но при ретроспективном взгляде в этом нельзя не видеть некоего предзнаменова­ния трагедии советского народа, трагедии 37-38-го годов.

***

И вот в апреле 37-го наступает, на мой взгляд, самый решительный мо­мент в биографии Васьлея Митты. На собрании чувашских писателей по ито­гам февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) и по докладу о работе Союза писателей СССР (на собрании присутствовали московские товарищи) во второй день, 11 апреля (а надо сказать, что собрание это продолжа­лось 4 дня (!) - 10, 11, 12 и 14 апреля) он выступает с большой речью на русском языке (отрывок из этой речи цитировался выше). Ты помнишь, читатель, что в одном из писем к П.Хузангаю Митта заметил: «...предчувст­вую, что скоро снова схвачусь, снова - в бой...». Эта фраза была написана в 1928 году, и вот она оказалась провидческой: час сраженья пробил через 9 лет. В.Митта здесь дает открытый бой и своим критикам, и остро ставит наболевшие вопросы писательской жизни. Сохранилась машинописная копия этой речи (объемом около 20 стр.), и я постараюсь привести толь­ко наиболее важные, принципиальные суждения поэта.

В.Митта: «Товарищи, мое выступление будет носить строго критический характер, ибо я уверен, что только критика и самокритика - в самом лучшем их понимании - дают возможность оздоровить организацию наших писателей, что только в критике своих недостатков мы можем по настоя­щему узнать друг друга, определить свое место в действии, крепко-на­крепко спаяться в общем деле, и только критика и самокритика обеспечат нам полное развитие нашего движения, где каждый будет чувствовать рядом с собой бойца-товарища с открытой душой и преданным сердцем.

Я думаю, что на этом собрании больше всего будут говорить о наших недостатках в воспитании писательской молодежи, писательских кадров под углом зрения дальнейшего развития их творческого роста, так как этот вопрос безусловно является основным».

В речи согласно ораторскому канону тех лет содержится и покаянная часть, касающаяся поэмы «С\р\мре» («В угаре»):

«...В качестве воспитывающейся стороны большей частью буду иметь ввиду себя. Так будет конкретнее.

В 1927 году я написал стихотворение «С\р\мре», которое дало повод многим товарищам обвинить меня в национализме. Это стихотворение было, конечно, сугубо вредное, - вредное потому, что в нем неправильно по­ставлен вопрос о судьбе чувашского народа, как нации, вне связи с конкретными условиями нашей советской эпохи. ... Мне, 18-летнему юно­ше, человеку без всякого образования, не под силу было разрешить этот сложный национальный вопрос. Повторяю, вопрос был поднят, поднят не зря, но ввиду политической моей беспомощности не разрешен. Я давно осудил это произведение, безусловно осуждаю и сейчас.

Кто-либо пришел ко мне на помощь? Кто-либо разъяснил мне тогда сущность ленинско-сталинской национальной политики? Никто. Правда, Иван Кузнецов выступил по поводу моего «С\р\мре» со специальной стать­ей, но лишь для того, чтобы объявить, что с сегодняшнего дня к лику националистов причисляется еще один «неверный», именуемый Митта...»

Поэт коснулся самой острой темы - национального вопроса. Он резко выступил против распространяемого в то время мнения об «ассимиляции чуваш, шествующей такими огромными шагами, что ежели не завтра, так послезавтра не должно остаться ни одного чуваша». Митта весьма прони­цательно рассуждает о перспективах развития национальных языков и на­циональных культур, о так называемом двуязычии:

«Ну, скажем, есть у нас действительно люди, которые за немедленное слияние с русским народом. Ну, скажем, по своему правы эти люди, они говорят и действуют, скажем, из действительного убеждения. Но, разрешите спросить, от этой несвоевременной операции что-либо прибудет в общей социалистической культуре? Ничегошеньки.

Народ, не завершивший своего развития и несвоевременно, меха­нически пришедший к этому великому акту - слиянию с другими наро­дами - без предварительного использования всех своих прогрессив­ных духовных возможностей, сделает огромную историческую ошибку, он не оправдает великий смысл своего рождения и многовекового существования, он окажется дезертиром истории. Наши советские народы до соответствующего времени, конечно, этого не сделают. Русской культуре и русскому языку, как центральной культуре и центральному языку нашей современности, мы будем учиться вместе со всеми народами нашего Союза, развивая свою социалистическую культуру, свой язык. Обогащая себя русской культурой, обогатим и русскую культуру и русский язык нашими многонациональными осо­бенностями.

(…) Я знаю, что меня и по сей день некоторые товарищи обвиняют в национализме только потому, что я много говорю по этому вопро­су. Вопрос этот в наших чувашских условиях как следует (во всех деталях) не разрешен, о нем говорят с опаской, нечленораздельно, как бы не обвинили, дескать, в местном национализме и т.д. Поэ­тому я в моем сегодняшнем выступлении поставил вопрос во весь упор».

В речи Митты были отмечены и недостатки языкового строительст­ва того периода, и факты вопиющего пренебрежения по отношению к чувашскому языку, языку коренного населения республики, что в совокупности «вселяет в среду нашей интеллигенции неверие в свои силы, в свой язык, в свою культуру».

В.Митта: «Я критикую вас, товарищи, замешанные в это дело и вольно и невольно, в том, что вы забываете самые сокровенные мечты нашего освобожденного народа о лучшем будущем, что вы не верите в то, что наш одаренный народ, наравне с другими народами, придет и должен прийти в коммунистический строй - где будет общий язык и общая культура - со своей богатейшей культурой и внесет ее в сокровищницу мира как должное, как вечный памятник о прекрас­ном, дружном, трудолюбивом, умном нашем народе, который только благодаря ленинско-сталинской партии и дружбе всех народов был поднят в один уровень с другими народами мира... Я считаю недопустимым явлением стремление обвинить людей в национализме за эти искренние чувства».

Казалось, что мысль Митты развивается диалектично, конструктив­но и весьма актуально (даже с точки зрения сегодняшнего дня!), но тогда она была воспринята совсем иначе. Этим смелым и откровенным выступлением Митта вновь вызвал яростный огонь на себя, но уже из орудий гораздо более крупного калибра. Поэт, по сути дела, подписал себе приговор.

Теперь чуть ли не в каждом номере «Сунтала» печатаются выпады в его адрес. В резолюции, принятой на собрании («Сунтал», № 4), под пунктом 9 записано:

«Собрание расценивает выступление В.Митты на собрании как по­литическую ошибку, как вредительское, по сути националистическое выступление. Принимая во внимание, что В.Митта взял назад свой тезис о «нерешенности национального вопроса в Чувашской республике» (можно лишь предполагать под каким массированным давлением это произошло. - А.Х.), считать, тем не менее, что в своем выступлении он раскрыл некоторые возмутительные факты, касающиеся раз­вития чувашского языка и превращения его в язык делопроизводства».

В редстатье «Сунтала» (№ 5) под названием «Без капли сожаления разгромим правотроцкистских шпионов» имя поэта уже начинает фи­гурировать в одной связке с «троцкистом» В.И.Красновым-Асли. Разворачивается прямая травля и других «буржуазных националистов».

В газете «Канаш» от 12 июля 1937 года появляется такое сооб­щение:

«На совместном заседании правления и актива Союза чувашских со­ветских писателей от 5 и 7 числа было обсуждено дело Васьлея Митты, поэта, до сих пор живущего в угаре национализма.

Васьлей Митта с самого начала своей литературной деятельности ставил себя на место «большого одаренного поэта», не соглашался с критикой со стороны других писателей. Верил только самому себе. Критику в свой адрес он считал возней, нарочно затеянной, чтобы извес­ти «гениального поэта».

За что же его критиковали? В 1926-1927 годах Митта заболел болез­нью Есенина - богемщиной. За недостойное поведение его исключили из комсомола. Вместо того, чтобы сделать из этого надлежащие выводы, он пишет стихи, идущие вразрез с национальной политикой партии. В поэме под названием «В угаре» он выводит такие покаянные напевы: «Кровь чувашского народа смешивается с другими кровями и теряет свою особенность» (подобных выражений и в помине нет в тексте поэмы. – А.Х.). Говоря об этом сейчас, Митта ищет для себя спасение в словах:

- Я так писал из-за большой любви к чувашскому народу.

Однако высказывание Митты о том, что «чувашским парням не следует жениться на девушках из других народов, а чувашским девушкам не сле­дует выходить замуж в другой народ - чистота крови попортится», пря­мо связывается с фашистской расовой теорией.

За это Митту критиковали, на эти ошибки часто указывали, однако не выносящий критики гордый Митта искал прикрытия у буржуазных националистов. А те, конечно, одобряли Митту, утешали, говоря, что «ты самый талантливый поэт в чувашской литературе, ты - улып чуваш­ской поэзии. Кто тебя ругает, он и для тебя, и для нас - враг». Поэт, полюбивший получать славу без всякого труда, становится рупором бур­жуазных националистов. Националисты начинают вести борьбу против коммунистов, поставленных партией для руководства чувашской литературной организацией. К группе, занимающейся этим грязным делом, примы­кает и Митта.

В последние годы Митта держался вдалеке от писательского коллекти­ва, не брал в течение двух-трех лет билет кандидата в члены Союза пи­сателей, не платил членские взносы. Оказывается, он «протестовал» таким образом против того, что его взяли только кандидатом.

- Мне не хотелось быть 27-ым писателем, - говорит он, тем самым выражая свой обывательский взгляд на Союз писателей как на организа­цию, которая нужна только для добывания славы без труда...

Все выступившие на заседании резко критиковали Митту за дела, не­достойные советского писателя, осудили за то, что он и сегодня тепло смотрит в сторону группы В.И.Краснова, действующей против Союза чу­вашских советских писателей.

За все совершенные ошибки правление Союза чувашских советских пи­сателей исключило Васьлея Митту из союза писателей. В.Усли».

Началась тягостная и мучительная полоса ожидания. Уже был арестован ряд чувашских писателей, 23 июля 1937 года в тюрьме был расстрелян чувашский прозаик и критик Н.К.Патман (См. справочник «Чувашские пи­сатели», Ч., 1964, с.178). Город-то был небольшим, все знали друг дру­га чуть ли не в лицо, и молва быстро разносила эту печальную хронику. Кто будет следующим?

В связи с веяниями суровой зимы 37-го в общественно-политическом климате срочно происходит «перестройка» в области чувашской культуры и искусства. Вырабатывается новый взгляд на текущий литературный процесс, пускается в дело зловещий оборот «враги народа». Итог уже про­веденным репрессиям подвели статьи (и они же послужили публичными доносами для новых репрессий) А.Эсхеля «Буржуазные националисты и их агенты» (статья занимает подвал на двух полосах в газете «Канаш» от 17 сентября 1937 года и дает максимально полную обойму «врагов народа» - «буржуазных националистов, троцкистов и бухаринцев», затесав­шихся в среду чувашских писателей) и М.Уйпа (Шумилова) «Врагов народа - буржуазных националистов вырвать с корнем» («Сунтал», 1937, № 9).

В.Митте, в целом, здесь досталось меньше других, но, думаю, в то время само упоминание в «черном» списке уже служило достаточным поводом для запуска репрессивного механизма органов. А.Эсхель писал: «В 1932 году в Чувашском государственном издательстве были опубликованы роман Краснова-Асли «В огне», восхваляющий Иуду-Троцкого, книга стихов Васьлея Митты, по-фашистски издевающаяся над малыми народами. Потом в 1934 году, после кулацких рассказов Рзая, сразу выходит фашистская книга стихов Хузангая... Троцкист Краснов - Асли в 1930 году утверждал в романе «В гору», что «в деревне еще не произошла революция», его пря­мой агент В.Митта, выступая на писательском собрании 1937 года, зая­вил, что «в Чувашской республике национальный вопрос еще не решен». Здесь - одна связь, один тезис - буржуазный национализм, троцкизм... Надо разрушить, разрушить до самого основания, литературные осиные гнезда. Черные корни буржуазных националистов, троцкистов, бухаринцев нужно сжечь дотла, в самое короткое время нужно уничтожить остатки подрывных вражеских дел».

М.Уйп сначала подробно излагает историю «чувашского буржуазного национализма», начиная с февраля 1917 года. По количеству имен об­щественно-политических и культурных деятелей, представителей научной и писательской интеллигенции Чувашии он намного превзошел своего коллегу, который все же, в основном, ограничился писателями. Можно сказать, весь цвет нации собрался здесь. Для периода 20-х годов он предло­жил новую группу: «Националистические писатели Юман, Шубуссинни, Хузангай, Митта, Рзай брызжут слюной, разглагольствуя о новом рождении булгар-чувашей, пишут стихи, поэмы». М.Уйп также расширяет «группу врага народа, троцкиста Краснова-Асли, за счет включения в нее - помимо Митты - Худара, Вазянки, Ялавина. К тому времени уже был арестован В.И.Краснов-Асли, и вполне понятно, какая черная тень упала на Васьлея Митту после упоминания его имени в таком, например, контексте:

«В.Митта распространяет клевету о национальной политике партии Ленина-Сталина. Он уж давно задурманен угаром национализма, на собраниях он одобрительно говорил о Краснове, призывал бросить писать политические стихи».

И опять всплыло это словечко-ярлык «угар»! На этом примере видно зловещее превращение поэтической метафоры, столь опрометчиво выбранной 19-летним юношей для названия своей поэмы, сначала в ярлык (это была как бы еще игра в слова!), затем в политическое обвинение, затем в прямой повод для физического устранения, ареста.

История ВКП (б), краткий курс (0ГИ3.1946, стр. 332):

«Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.

Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расст­релу.

НКВД привел приговор в исполнение.

Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешел к очередным делам».

Такой трагический конец постиг и некоторых чувашских писателей - Н.К.Патмана, А.И.Золотова, Н.В.Шубуссинни, П.Е.Митту, Н.К.Янгаса, другие - в том числе и Васьлей Митта - пошли по этапу, в лагеря, в ссылку...

Концовка той же статьи А.Эсхеля: «Чувашский народ под солнцем Сталинской Конституции вместе со всем советским народом строит здание коммунизма. Никогда, никому, никакому врагу мы не дадим прикоснуться к этому великому, светлому, прекрасно­му зданию, стоящему на граните».

***

Я все также со своей бесшабашной головой,

Побреду, побреду по тернистому пути –

Сквозь чащобы, реки и горы...

Как же я позову, друг мой, с собой:

Мой долгий путь такою исполнен болью!

Вспоминает Н.К.Еремеева-Митта, вдова поэта:

«...Васьлея взяли 18 декабря 1937 года. Пришли ночью, часов в двенадцать. Сразу спросили, есть ли оружие. А он как раз сидел, пи­сал что-то. «Нет у меня никакого оружия, вот ручка - мое оружие!» Перерыли все, перевернули вверх дном. Забрали все его книги, бумаги на русском и чувашском. Помню, было у нас роскошное издание «Калевалы». Васьлей только-только купил. И «Калевалу» забрали. Тогда же пропала и рукопись перевода «Окурова городка» М.Горького. Наверное, личные библиотеки пополняли. Я все повторяла: «И что ты наделал, что ты наделал?» А они мрачно: «Он и сам не знает, что наделал». Попро­сили у меня веревку, чтобы перевязать все изъятое при обыске. А ве­ревки нет. Тогда я им черную ленту предложила. Отказались сначала, а потом все-таки ей и перевязали. Почему-то очень тепло было тогда, вышли во двор. Вода течет. Так и пошлепал Васьлей в валенках по лу­жам.

Забрали его из дома № 26 по улице Карла Маркса, что напротив здания Госбанка. Позже Васьлей сравнивал вход в банк с парадным подъездом из некрасовского стихотворения...

Недели через две сталкиваюсь с «ночными гостями» на улице. Спра­шиваю их: «Где Митта?» Ни слова в ответ, словно ничего и не было. Прошли мимо.

Потом уж, кажется, был январь, - я узнала, что в такой-то день должны были его перевозить в следственную тюрьму НКВД (сейчас в этом доме музей В.И.Ленина). Пришла туда, а там уже стоят люди, же­на Краснова-Асли, других знакомых. Тоже ждут. Вот привезли Васьлея. Вышел он, а рядом три или четыре милиционера. Смотрит все на меня, сам идет, ногу приподнимает и все показывает рукой на подошвы валенков. Не поняла я тогда, что он хотел этим сказать, ведь валенки-то были совсем новые. Потом дошло, объяснял он, что, мол, отправляют по этапу».

***

Крылышко мое, прощай. Не плачь.

Простимся мужественно, как на войну.

Мой путь - сквозь звезды - проляжет,

Мой день - сквозь слезы - прозрачен.

Обнимет нас северный ветер,

Приласкает жгучий мороз.

И будет блестеть медаль у конвойного,

Не даст она сбиться с пути.

(Из «Песни узников»)

...Позже поэт помянул дом купца Ефремова (Ехрем хуёа ёурч\) - эту начальную точку своих этапов, протянувшихся на долгих 17 лет, и гневно заклеймил в эпиграмме тех «коллег-писателей», которые оклеветали немало безвинных людей в то страшное время: «Ты бегая в дом Ехрема выбился в поэты и судьи. //Но в нашей будущей борьбе// Разве сможешь ты оправдаться?»

Но послушаем голос и самого поэта, на этот раз рассказывающего о пережитой декабрьской трагедии не стихом, а сухим протокольным языком канцелярского документа (документ датирован 26-м февраля 1954 года, то есть написан В.Е.Миттой накануне реабилитации и, вероятно, должен был служить основанием для таковой):

В письме к жене от 10 сентября 1944 года спустя 7 лет после ареста В.Митта так вспоминал о своем состоянии в том 1937 году и выражал надежду на скорое возвращение (письмо было отправлено со станции Сухобезводное Горьковской ж.д., п/ящик №- 242/15):

\пел), сяду в том месте, куда обычно усаживают неждан­ных и незнакомых гостей, и, как безропотный слуга, буду работать днем и ночью, но своего добьюсь!»

Позднее поэтом были сложены такие строки (они отнесены автором к герою своей незаконченной поэмы «Таэр», но прочитываются явно автобиографически):

Он мерит камеру шагами,

Цементный пол чтоб задрожал.

Объятья цепи, как змея,

Не давили бы грудь.

Где ты, мое огненное слово истины?

Озари меня своей красотой! -

Так он в одиночке

Дневает дни, все ходит, ходит...

Из того же письма В.Митты от 10 сентября 1944 года: в том, что не положил свою голову как мои родные братья в это страшное время (Педер Митта - талантливый чувашский прозаик, младший брат В.Митты, был незаконно репрессирован и трагически погиб в заключении в 1944 году; другой младший брат Николай пропал без вести в мае 1943 года на войне; Иван Митта погиб в 1943-м при обороне Кавказа; и четвер­тый братишка Яков Митта умер еще шестиклассником, надорвавшись на работеИмеется одно драгоценное свидетельство о моральной чистоте, му­жественном и достойном поведении чувашского поэта в труднейших ус­ловиях лагерного быта. Волею судеб оно попало в руки биографов и исследователей творчества В.Митты только в мае 1987 года. Из писем Алексеева Михаила Андреевича, народного учителя СССР:

«...Товарищи из Чувашии мне очень уважаемы - эта традиция со­хранилась со времен Великой Отечественной войны. В те суровые годы мне пришлось дружить с чувашами, даже пользоваться благородством души братьев-чувашей, чтобы сохранить жизнь.

я пошел в лагерную столовую. На обратном пути загля­нул в овощехранилище, которое стояло рядом со столовой. Там сидел удивительно вежливый человек, с приятным добрым лицом. Это был чувашский писатель Василий Митта. Он заинтересовался мною: моей судьбою, якутским народом и т.д. На второй день я опять заглянул в овощехранилище. В этот раз он даже ждал меня и для меня оставил немного вареной картошки. Так почти ежедневно. В тех условиях, в которых мы тогда находились, это было спасением, редкостным да­ром человеческой доброты. Кроме того, он всегда находил минуты для задушевного разговора со мною, интересовался моей судьбой, моим якутским народом. Он очень удивлялся тому, что якуты тоже крещеные христиане, так же, как и чуваши. С тех пор прошло более 40 лет, а я не могу его забыть. К нему заключенные относились с удивительным уважением. Это мы видели глазами и чувствовали. Он сам был таким человечным человеком, что грел своим теплом всех, кто его окружал.

Из того же письма В.Митты от 10 октября 1944 года:

Эти слова воспринимаешь как слова клятвы поэта самому себе, как свидетельство того, что никакие страдания не смогли отвратить его от творческого призвания, что дух человека не может быть сломлен.

***

...Если придет долгожданный день,

Я буду гореть прежним огнем, -

Как молодежь, выходящая на схватку,

Как свадебный дружка, открывающий веселье.

Вернусь я нежный и мятежный,

Когда в стране будет греметь свадьба-праздник.

Я сложил вдохновенные стихи

И не опозорю этой свадьбы.

Да, он вернулся на родину в декабре 1947 года. Отбыв свой пер­вый срок - ровно десять лет. Праздника, конечно, не было, веселья тоже. Работал в школах, сначала - бухгалтером, потом даже учителем. Но жил, как изгой. Без права посещения города, под надзором. В Че­боксарах была семья, дети... Потихоньку начал заниматься литературной деятельностью, переводил на чувашский роман Льва Кассиля «Великое противостояние». Но...

Вспоминает Н.К.Еремеева-Митта:

«Васьлей приехал в город повидаться с нами. Весна была, апрель (1949-го – A.Х.). Гуляли мы с ним по городу, а потом я пошла прово­дить его на станцию. Он должен был вернуться в деревню. Там мы как-то потерялись на мгновение, я потом гляжу, его нет и нет. Поняла, что опять забрали. Наверное, всю дорогу за нами следили...»

Из той же Жалобы Верховному Прокурору Союза ССР:

«В 1947 году, освободившись из лагеря, я вернулся на родину, в Первомайский район Чуваш. АССР, и через год с небольшим снова был арестован, а впоследствии - выслан в Красноярский край.

К сожалению, качество следственной процедуры и в этот раз оказа­лось не на высоте: та же, как и в 1937 году, рассеянная поспешность и полное пренебрежение к элементарным требованиям судопроизводства, та же, вопреки здравому смыслу и фактам, деланная и беспардонная предубежденность в виновности подследственного.

Я постараюсь изложить в данной жалобе мои претензии в отношении оформления моего дела для Особого Совещания в 1949 году, которые в основном сводятся к следующему:

Несмотря на мои требования и протесты -

1) мне не было предъявлено обвинения, что явилось бы поводом к повторному аресту и содержанию меня в тюрьме;

2) полное скрытие от меня материалов следствия 1937 года, с которыми я должен был ознакомиться хотя бы в 1949 году;

3) отказ в вызове свидетелей, выставленных мною, из чувашских писателей, товарищей по работе, и людей, знающих меня с раннего возраста;

4) отказ в предоставлении мне очной ставки с свидетелями обвинения;

5) категорический отказ в приложении к вновь оформляемому делу протеста прокурора Чувашской АССР на решение НКВД ЧАССР по делу моему 1937 года;

6) отказ в приложении к делу моего заявления в адрес Министра МГБ ЧАССР, написанное мною с целью, чтобы оно послужило впослед­ствии материалом для Особого Совещания, и, наконец,

7) упорное игнорирование документов и свидетельских данных в части несостоятельного обвинения меня в причастности к троцкиз­му, что, ввиду полной его недоказанности, не фигурировало на следствии 1937 года (см. в моем деле постановление бюро Чебок­сарского горкома ВЛКСМ от июня 1937 года, реабилитирующее меня в этой части) и что искусственно всплыло вновь в 1949 году толь­ко для того, чтобы подвести мое дело под решение Особого Совеща­ния, т. к. постановление спец. Тройки НКВД ЧАССР по своему со­держанию подразумевает только ст. 58, п.10, т.е. обвиняет меня в нацио­налистической агитации, а следствию для успеха дела, как стало мне понятно уж потом, нужны были элементы и других пунктов 58 ст. УК РСФСР, хотя бы, на худой конец, пункта 11.

Все эти моменты, являющиеся поводом к данной жалобе, в той или иной форме отражены в моем деле, рассмотренным Особым Совещанием, т. к. я при своей последней подписи (кстати сказать, добытой следствием при помощи, во-первых, трехкратного посещения помощника прокурора Чув. республики, который, вместо того, чтобы сообщить делу правильное направление, уговаривал меня ехать в ссылку, и, во-вто­рых, установления непосильного для моего здоровья подвального режима) письменно выставил, с надеждой на Москву, вышеизложенные требования».

***

Спасибо! Усыновило меня с любовью

Время Сармандеево.

Споем что ль, простимся с улыбкой?

Может, навеки, любимая души моей!...

(Из «Песни узников»)

И вот Красноярский край, изба на каменистом крутом берегу реки («Я спустился: не Адал ли это родной? //Нет, эта вода дышит холодом чуждым//... ледяного севера жила»). Далеко позади осталась милая Чу­вашия, жена, дети, родные, друзья, цвет юных мечтаний, бурная ли­тературная молодость, когда был так знаменит «окрыленный в вихре поэт и каждый встречный спрашивал: «Ты же Митта?» И протягивал мне дружески руку». Отзвенели ударные комсомольские марши, и даже со времени черного 37-го прошло, страшно сказать, 13 лет. На дворе - весна 50-го…

И тем не менее поэт не терял присутствия духа, и в далекой ссылке его согревала мысль о детях, подумывал он и о возвращении к литера­турному труду. Вот что он писал в письме, адресованном дочерям (от 7 мая 1950 года):

\нчере - т\т\м вылять м=рьере» («Если мы в этом мире - дым играет в трубе» - A.Х.). Так пел дедушка. Она, как ласточкино гнездо, висит на крутом карнизе береговой горы и единственным оком своим смотрит на величаво-суровый Енисей.

\р (Ваш Отец - А.Х.)

Да, мысли все чаще возвращались к родимому краю, неизбывной лю­бовью к нему, к близким людям жила душа поэта все эти мучительные годы. И не случайно в его стихах созвучие слов тăван (родной) и таврăн (возвращайся).

Из Жалобы Верховному Прокурору Союза ССР:

«(…) Я полон решимости и желания, несмотря на глубокие душевные раны, отдать все свои скромные силы и способности делу Ленина и Ком­мунистической партии в моем любимом чувашском крае, где я, выходец из беднейшей крестьянской семьи, впервые познал радость вдохновенного труда, благородство и великий смысл революционных преобразова­ний.

Так жить, как я сейчас живу, бессмысленно.

Митта

26 февраля 1954 года.»

***

Я видел на земле настоящий ад,

Я увижу день спасения!

Приветливо раскрываются мои объятия

Сегодня, родина моя, в твою сторону.

(………………………………………..)

Светло и легко поднялась душа,

Которую исцеляет твое тепло.

Мой голос, закаленный болью,

Вновь так же чист, как звенящая сталь!

Счастливы дети Адама –

Когда есть впереди надежда.

Пусть сгинет этот земной ад!

Пусть придет день спасения!

Уже пахнуло оттепелью в общественно-политической атмосфере стра­ны, и Васьлей Митта ждет и не дождется долгожданного дня. Как рассказывает Н.К.Еремеева-Митта, извещение о реабилитации В.Е.Митты поступило в Чебоксары в соответствующие органы уже в апреле 1954 года, но местные, окончательно потерявшие совесть и стыд, делопроизводите­ли не спешили давать ход бумагам: мол, подождет, месяцем больше-меньше - какая разница. И только осенью благая весть доходит до поэта.

Из письма В.Митты А.Ф.Талвиру:

лашманом, пять лет ходил в чалдонах - хватит, к чувашам душа встрепенулась. На прожитое будем смотреть по-философски и без гнева, надо жить будущей мечтой.

В октябре 1954 года Васьлей Митта возвращается на родину. Немно­го пообустроившись с бытом, он жадно бросается в самую гущу культурной и литературной жизни. Работает литературным консультантом прав­ления Союза писателей, ответственным секретарем редакции альманаха «Т=ван Ат=л», готовит к печати новые стихи, переводы. В 1955 году выходит вторым изданием роман «Фома Гордеев» М.Горького в его пе­реводе на чувашский. Внимательно и требовательно он следит за творчеством своих коллег по поэтическому цеху, адресует письма, полные доброжелательности и надежды, молодым литераторам, в печати появляются его глубокие критические статьи и рецензии. Все интересует поэта: новые спектакли чувашского театра (он становится заядлым театралом, завсегдатаем театра), стихи молодых чувашских поэ­тов, праздник песни в Лакреевском лесу, будущее чувашской оперы. По-прежнему, как и раньше, он размышляет над соотношением нацио­нального и интернационального. В своих дневниковых записях 1956-1957 гг. В.Митта заново осмысливает перспективы родного языка и культуры, задумывается - исходя из опыта своей судьбы - о назначе­нии поэта:

Будь плодовитым, удачным и мирным! Любовь и согласие во всем. Год прошедший был для меня в большей степени годом осмысления, этот год - пусть станет творческим.

(...) самое большое достоинство человека - не стремление сделать добро другому, а удержание себя от причинения зла челове­ку. Я каждому человеку хочу так сказать: ты не делай мне добра, но удержи себя от зла по отношению ко мне. Если бы люди строго придерживались этого правила в жизни, мир стал бы иным.

=м=лтан» для печати. «К=м=лтан» - это металл Митты. Как было бы хорошо, если бы читатель почувствовал звучание этой кни­ги!

В декабре 1956 года выходит, наконец, его книга стихов «К=м=л­тан». Эта книга стала победой поэта над годами вынужденной немоты, годами ледяной стужи и изоляции от родного языка и культуры. Педер Хузангай в докладе «За вы­сокое поэтическое мастерство» на V съезде чувашских писателей в 1958 году так оценил стихи позднего Митты: «Между нашими двумя съездами ленинская правда нашей партии вернула народу больших мастеров многонациональной советской литера­туры.

Истинные почитатели чувашской литературы также несказанно обра­довались восстановлению доброго имени трагически погибших художни­ков слова и возвращению тех, кто в труднейших условиях выжил и со­хранил внутреннюю чистоту и целеустремленность. Если взять поэзию, то мы слышали, как по-прежнему молодо, открыто и ясно зазвучал было вновь искренний голос Васьлея Митты. Этот голос становился сильнее и тверже с каждым днем. Поэт знал цену родному слову и обращался с ним в своей работе очень бережно. На фоне многочисленных бледных стихов последнего времени отрывки из незаконченной поэмы «Таэр», лирические миниатюры «В моем старом саду», «Благодарю тебя», «Волж­ская песня», «Бульвар Иванова» и другие стихи, что успел написать Митта (к сожалению, их не много) - сверкают подлинными жемчужинами нашей поэзии».

Из дневника В.Митты за 1957 год:

«I января. Прошедший год и для меня стал годом творчества. Хотя я и не выполнил всего, что задумал, но в меру сил в чувашской сло­весности свое слово сказал.

тянуть перегруженный сверх меры воз этой жизни.

мы, чуваши? Проза есть, поэзия есть; оперы нет, что театр покажет? Надо творить, творить и творить… Не ради куска хлеба на каж­дый день, надо стараться, чтобы было на века.»

Поздний Митта восходит к самым крутым вершинам поэтического духа. Он пишет о трагическом (в стихах, которые можно назвать «лагерными»), но без всякого надрыва, честно и мужественно, с мудрой горечью. Не долгой оказалась осень поэта и ее поздняя краса, все-таки не выдержало сердце. Во время последней поездки в родное село на праздник песни и труда - акатуй - поэт скончался 10 июня 1957 года. Прощание с Васьлеем Миттой стало всенародным горем.

Еще в стихотворении 1926 года, обращаясь к родине, он говорил: «Я - твой сын. Я вернулся домой. Ибо ярче//Наше тусклое небо любого, с которым //Без тебя я встречался, о Родина, взором!»

Теперь он вернулся домой навсегда.

Нравственный подвиг жизни Васьлея Митты, его этические заветы, чистая энергия и мощь его чувашского языка, классическое совершенство лучших стихотворений - это все святыни чувашской духовности, ко­торые не подвержены разрушению перед ликом вечности.