04 марта 2009 г.
В последние годы профессиональный интерес исследователей советского общества переместился из области собственно политической истории в область истории социальной, истории повседневности, все возрастающее внимание стало уделяться не столько самой власти, сколько проблемам ее взаимоотношений с обществом, феномену массового сознания людей сталинской и постсталинской эпохи. Заметно возросло количество документальных публикаций и научных изысканий, отражающих эти новые приоритеты. В силу вышеуказанных обстоятельств повысилась востребованность источников личного происхождения – мемуаров, дневников, переписки.
Как специфический эпистолярный жанр, письма советских граждан в высшие органы власти и руководителям государства хорошо известны специалистам. В качестве источников они активно используются исследователями, не проходят мимо них и публикаторы, в чем легко убедиться при знакомстве с различными документальными сборниками. Однако в последнее время внимание отечественных ученых к такого рода письмам не просто возросло, а вступило в новую фазу: начался процесс их комплексной публикации и изучения с попыткой классификации, исследования механизма прохождения через властные инстанции, способов работы с ними высокопоставленных государственных и партийных чиновников и т.д. Достаточно упомянуть лишь два издания с весьма характерными названиями: «Голос народа...» и «Письма во власть...».
«Традиция апеллировать по разным поводам к властям в письмах, пишут авторы одного из сборников, – поделиться с ними своими проблемами, попытка выразить себя – один из феноменов, характерных для России XX в., не утративший, кстати, своего значения и по сей день. Письма подобного рода, конечно, известны и на Западе, но в гораздо меньшей мере и не в таких масштабах. С этой точки зрения Россия, пожалуй, не имеет аналогов. Если не брать в расчет в качестве серьезного аргумента объяснение «писательского зуда» населения некими национальными свойствами, то страсть людей к официальной и неофициальной переписке с властями имеет свои истоки в прошлом, и при ограниченности других каналов волеизъявления народа может служить способом выражения широких общественных настроений».
В потоке писем вождям (особенно в годы ужесточения политических репрессий) – огромная масса жалоб и апелляций. Жанр письма, ставшего предметом нашего интереса, иной, хотя тоже достаточно типичный – это письмо-отклик на одно из крупных общественно-политических событий, письмо-воспоминание. Оно может быть рассмотрено как в общем комплексе аналогичных источников, так и отдельно, как вполне самостоятельный объект исследования.
Несколько слов о его происхождении и мотивах, которые побудили заняться подготовкой его к публикации.
В фондах Государственного исторического музея хранятся несколько личных вещей Н.С.Хрущева, переданных в дар музею его внуком - полным тезкой – Никитой Сергеевичем Хрущевым-младшим. Еще в начальный период горбачевской перестройки Н.С.Хрущев во время одного из своих визитов в музей принес для ознакомления копию письма чувашского писателя В.З.Иванова-Паймена, написанного в 1961 г. и адресованного его деду. Содержание документа вызвало большой интерес, однако в силу разных обстоятельств поработать с ним не пришлось. Не последней в ряду причин была и та, что информация об авторе, за исключением автобиографических сведений, представлялась крайне скудной.
Только по прошествии нескольких лет, перелистывая вышедшее в 1995 г. справочное издание «Литературные мемуары XX века: Аннотированный указатель книг, публикаций в сборниках и журналах на русском языке. 1985 – 1989» (М., 1995. Кн. 1, 2.), удалось встретить упоминание о В.З.Иванове-Паймене. Это дало повод для повторного обращения к Н.С.Хрущеву-младшему. После того как выяснилось, что письмо так и не было опубликовано, вновь представилась возможность с ним поработать.
При встрече Н.С.Хрущев-младший рассказал, что текст письма, очевидно, принес в дом сам Никита Сергеевич. Последнее время оно хранилось вместе с другими вещами в шкатулке у его вдовы – Нины Петровны Кухарчук, которая просила внука после ее смерти письмо сжечь. Но он не решился выполнить эту просьбу...
Прежде чем обратиться к изложению содержания и анализу письма, скажем несколько слов о его авторе.
Влас Захарович Иванов-Паймен родился 22 февраля 1907 г. в с. Верхне-Игнашкино Бузулукского уезда Самарской губ., в семье чувашского крестьянина-бедняка. Отец – большевик с 1917 г., организатор советской власти в деревне – добровольцем сражался на польском фронте, был ранен. Вернувшись домой, он, как вспоминает В.З.Иванов-Паймен, «так по-настоящему и не встал на ноги, и недолго прожил после этого». Брат также добровольцем пошел служить в РККА и погиб в возрасте 17 лет. Женская половина семьи, за исключением замужней сестры, вымерла в голодную зиму 1921/1922 гг.
Вслед за отцом и братом В.З. Иванов-Паймен в 1920 г. поступил в военно-политическую школу, прибавив себе 3 года. Демобилизовался к осени 1922 г. в пятнадцатилетнем возрасте.
Поступил учиться на рабфак. С рабфака был отозван в распоряжение губкома комсомола. До 1925 г. работал в деревне пионервожатым, избачом, реорганизатором комсомола. «Кем бы ни работал, – вспоминает автор, – но каждый год с октября по май проводил в разъездах по «выкачке» хлеба и сбору единого сельхозналога».
В 1923 г. поступил в губсовпартшколу II ступени. В 1927 г. вступил кандидатом в члены РКП(б), переведен в члены в январе 1930 г.
С 1927 по 1930 гг. работал преподавателем обществоведения в средних и среднетехнических учебных заведениях. Зиму 1929/1930 г. провел в командировках по районам как уполномоченный по коллективизации. С 1930 по 1933 гг. учился в пединституте, окончил два курса аспирантуры «по психологии». Мобилизован для работы в политотделе МТС, позже – редактор краевой чувашской газеты, некоторое время был снова прикреплен к аспирантуре.
Начал писать стихи и печататься на русском языке в 1924 г. В 1927 г. повесть В.З.Иванова-Паймена, написанная на чувашском языке, удостоилась премии на конкурсе в честь десятилетия Октября. В 1934 г. он избирается делегатом I съезда писателей. По его инициативе выходят в свет коллективные труды: фольклорный сборник «Чапай» и «Максим Горький в Самаре». С ноября 1935 г. по день ареста В. З.Иванов-Паймен – председатель краевого правления Союза писателей Средней Волги. Арестован 14 июня 1938 г. И июня 1940 г. Особым совещанием при НКВД СССР приговорен по статьям УК РСФСР 58-10 и 58-11 к 8 годам лишения свободы. Более двух лет провел в тюрьме, шесть лет – в Севдорлаге (строительство железной дороги Котлас-Воркута). После начала Великой Отечественной войны дважды подавал заявление об отправке на фронт, но получал отказ. После трехлетнего пребывания на свободе был вновь арестован и Особым совещанием при МГБ СССР 2 ноября 1949 г. приговорен к ссылке на поселение в Красноярский край. Реабилитирован Военной коллегией Верховного суда СССР 16 апреля 1955 г.
В конце 1954 г. возвратился в Куйбышев, занимался журналистикой, литературной деятельностью.
Вот как описывает В.З.Иванова-Паймена писатель Л.Финк, познакомившийся с ним в 1932 г. – в период, когда тот возглавлял журнал «Волжская новь»: «Худощавый, подтянутый, в гимнастерке или кожаной тужурке, всегда гладко выбритый, он внешне напоминал политработника периода гражданской войны. И держался он соответственно: разговаривал веско, спокойно, деловито, движения его были медлительны, но основательны, целеустремленны. Во всем чувствовалась сила и какая-то подспудная, глубоко укоренившаяся жажда правды». И далее: «Он был по-настоящему демократичен... никогда не унижал недоверием, не упрекал неопытностью».
Письмо писателя Н.С.Хрущеву представляет собой машинописный текст, в конце которого указаны фамилия, имя, отчество, домашний адрес, телефон и партийный стаж отправителя, однако авторская подпись и следы регистрации отсутствуют. О существовании других экземпляров и месте их хранения ничего неизвестно.
Объем письма - 37 (!) листов. <…>
Письмо В.З.Иванова-Паймена не датировано, однако по тексту легко устанавливается, что оно написано вскоре после XXII съезда КПСС, т.е. не ранее 31 октября 1961 г. Желание написать Н.С.Хрущеву возникло у автора, по его признанию, еще осенью 1953 г., но он долго колебался. Только в дни работы партийного форума это желание окончательно созрело: благотворно повлияла не только общая антисталинская направленность съезда, но и выведение из Президиума ЦК бывшего секретаря Куйбышевского обкома Н.Г.Игнатова, который в 1938 г. давал санкцию на арест автора.
Во вступительной части В.З.Иванов-Паймен от себя и своих товарищей по заключению в весьма патетических тонах благодарит Н.С.Хрущева за осуждение практики «культа личности» и возвращение к ленинским нормам партийной и государственной жизни:
«МЫСЛЕННО КРЕПКО ЖМУ ВАШУ РУКУ, ОБНИМАЮ ВАС, НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ, ПРИНОШУ ВАМ ВЕЛИКУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ ЗА ВСЕ ТО, ЧТО ВЫ СДЕЛАЛИ ДЛЯ ПАРТИИ, ДЛЯ СТРАНЫ, ДЛЯ ВСЕГО МИРА, ДЛЯ ТОРЖЕСТВА ЛЕНИНСКОГО ДЕЛА! И от себя лично и от имени погибших моих товарищей».
После этого автор, заявляя о своем намерении высказать главе государства «один совет», переходит к изложению своей биографии: кратко - вплоть до периода массовых репрессий, более подробно с 1937 г. до XXII съезда КПСС. В заключительной же части прослеживает, как менялось восприятие им личности Н.С.Хрущева, начиная с момента его выдвижения на первые роли в партии после смерти И.В.Сталина.
Интересные наблюдения делает автор, описывая поведение секретаря Куйбышевского крайкома П.П.Постышева – фигуры весьма неоднозначной. <…> Случай Постышева – особый, весьма примечательный для той эпохи.
В хрущевском разоблачительном докладе на XX съезде КПСС П.П.Постышев не просто фигурирует в числе главных жертв сталинского террора (наряду с С.В.Косиором, Я.Э.Рудзутаком, Р.И.Эйхе др.), а выставлен в качестве партийного руководителя, оказавшего сопротивление курсу на ужесточение репрессий. «На февральско-мартовском Пленуме ЦК (1937 г.), – сообщил Н.С.Хрущев, – в выступлении ряда членов ЦК, по существу, высказывались сомнения в правильности намечавшегося курса на массовые репрессии под предлогом борьбы с «двурушниками». Наиболее ярко эти сомнения были выражены в выступлении тов. Постышева...»
Когда П.П.Постышева снимали с должности 2-го секретаря КП(б) Украины в марте 1937 г., то в упрек ему ставилось «покровительство» врагам народа. Обвинения в пассивности в деле борьбы с «врагами народа» в возглавляемой им куйбышевской областной парторганизации были сформулированы также и в письме И.В.Сталину, направленном секретарем ЦК ВКП(б) А.А.Андреевым во время его погромной поездки в Куйбышев в середине августа 1937 г.
Когда же П.П.Постышев, понимая, что его ожидает, попытался «исправиться» и начал разгонять целые райкомы, то его обвинили в перегибах и в январе 1938 г. сняли с должности, на ближайшем Пленуме ЦК ВКП(б) вывели из состава кандидатов в члены Политбюро, в феврале арестовали, а через год расстреляли. Причем в обвинении фигурировали отнюдь не «куйбышевские перегибы», а «преступления» периода работы на Украине.
Кстати, на том самом январском Пленуме ЦК (1938 г.) Н.С.Хрущев наряду с другими принял участие в травле П.П.Постышева и по предложению И.В. Сталина был введен вместо него в состав кандидатов в члены Политбюро ЦК ВКП(б).
Опубликованные в 1990-е годы свидетельства проливают некоторый свет на деяния П.П.Постышева в Куйбышеве. Но как бы там ни было, оценки В.З.Иванова-Паймена, высказанные еще в 1961 г., явно отходят от традиции, установленной хрущевским докладом на XX съезде. Вот что вспоминает автор письма: «Павел Петрович Постышев до июня вел себя спокойно. Когда он, по прибытии в Куйбышев, рекомендовался городскому партактиву, с места кричали: «Расскажи нам, что натворил в Киеве!» На это П.П., немного «окая» по-верхневолжски, спокойно возразил: «За киевские дела мне от ЦК попало. А здесь давайте думать о том, как вместе будем работать».
Любопытны некоторые сообщаемые автором эпизоды. «Пользуясь расположением Постышева (он ведь и сам кое-что написал для детей), я, – вспоминает В.З.Иванов-Паймен, – как-то пригласил его на чашку чая к писателям. Он посмотрел на меня невидящими глазами и ответил скороговоркой: «К писателям?! Нет, нет. За писателей мне и в Киеве попало. Потом, потом, когда все образуется».
«...Более или менее спокойное состояние духа П.П.Постышева, - пишет автор, – я наблюдал только до начала июня 1937 года. Не помню, какого именно, кажется, 7-го июня, во время работы краевой партийной конференции Постышеву принесли какую-то бумажку. Он побледнел и, тут же вскочив, направился к трибуне, которая только что освободилась от очередного оратора. П.П. зачитал сообщение о группе Тухачевского и произнес речь. Но какую речь!.. Кликушескую. Перед нами выступал уже не партийный руководитель, а какой-то психопат. Многие это заметили и объяснили состояние оратора чувством глубокого возмущения «предательством подлых врагов народа». Я думал о другом. Мне казалось, что и Постышев, как и я, не верит в реальность обвинения... И с этого дня Постышев уже не мог прийти к душевному равновесию».
Излагая свою тюремную и лагерную биографию, автор не только сообщает факты, но и пытается осмыслить некоторые явления. В частности, заслуживает внимания его объяснение той относительной легкости, с которой арестованные соглашались сотрудничать со следствием (в лагерной мемуаристике можно обнаружить схожие версии, однако мнение автора – явно плод самостоятельных размышлений, а не результат литературного заимствования).
«Я много думал о том, – пишет В.З.Иванов-Паймен, – почему многие коммунисты легко сдавались, через 2-3 суток «стойки» начинали «писать романы». Убежден, что по крайней мере 90% из них выдержали бы фашистские застенки до конца. Чтобы понять это, надо понять еще одно странное обстоятельство. Никогда в жизни мы не смеялись столько, сколько смеялись в тюрьме в ожидании смертельного исхода. Нет, этот смех не был ни истерическим, ни веселым, ни саркастическим. Это был смех нелепый, такой же нелепый, как вся история с «врагами народа». Люди смеялись над своими показаниями, смеялись над «ленинским» руководством, смеялись над тем, как мы из кожи лезли, подымая авторитет Сталина, смеялись над сохранением субординации среди «в[рагов] н[арода]», над наличием в тюрьме полного кворума обкома партии, обкома комсомола, облисполкома и всех других областных организаций и руководства основных предприятий...
Мы – все НАШИ – репрессировались НАШИМИ же. Смеялись над тем, что люди, истребляемые Сталиным, кричали: «Да здравствует Сталин!»... Да откуда же и во имя чего тут взяться твердости духа! Старый большевик с 1904 года, б. председатель крайпрофсовета Панов все повторял слова: «Значит, так надо для партии». А зачем для партии нужна ложь и смерть Панова, об этом он уже был не в состоянии думать. У многих в буквальном смысле ум заходил за разум. Всех абсолютно сбивало с толку, что все – НАШИ: и ЦК, и ЧК, и враги. Некоторые начинали думать, что они, возможно, на самом деле незаметно для себя стали врагами народа. А некоторые надежно посходили с ума. Ксенофонтов свихнулся на идее телефонного разговора со Сталиным. Ему в камеру поставили телефон без проводов, и он дни и ночи разговаривал со своим бывшим шефом. Игумнов, комиссар военной школы им. Ленина в Ульяновске, даже в смирительной рубашке пытался петь «Интернационал» и выкрикивать: «Да здравствует Сталин!»...
Это об атмосфере. Немаловажное значение в этом деле имело и то, что многие коммунисты в тридцатых годах привыкли каяться в несодеянных грехах. Не покаялся – исключат из партии, покаешься, даже не совершив, – оставят в партии. И люди «каялись». [А] тут их уже прямо шантажировали: подпишешь – получишь три года, не подпишешь – расстреляем без суда. Еще вернее действовал такой подлый номер: показывали подписанный ордер на арест жены или, скажем, сына и рвали его на глазах, когда подследственный начинал давать «показания» – клеветать на себя и других. Нельзя не отметить и такого обстоятельства. Человек в одиночке выдерживал дольше, а иногда и до конца. Подследственные, побывавшие в общей камере среди «расколовшихся», сдавались быстрее. На них, видимо, действовал пример «старших». А «старшие» (у нас Рубинштейны, Бархашевы) сознательно взяли курс на нагромождение всяких несуразностей. На суде, мол, разберутся, а пока это дает избавление от физических страданий».
Интересны признания, в которых автор, впрочем, не оригинален: «Не знаю, как другие, но я всю вторую половину 1937 года и 1938 год, до ареста, считаю самым тяжелым периодом моей личной и партийной жизни». (Сравните с тюремными впечатлениями: «Большим утешением для нас было то, что мы в тюрьме чувствовали себя свободней, чем на воле, обо всем говорили между собой откровенно, не опасаясь ни друг друга, ни камерных стукачей».)
Любопытны проявления «партийности» автора в оценках поведения арестантов из числа идейных противников, некоторых лиц из родственной коммунистической среды, заслуживают внимания передаваемые в его изложении темы «задушевных» разговоров с сокамерниками. (Именно эти информационные пласты особо значимы, ибо позволяют лучше понять подлинные умонастроения людей того времени, которые часто не могли проявиться открыто.)
Весьма примечательно высказываемое автором отношение к лагерю и лагерному труду: «Лагерь принес нам большое облегчение (говорю «нам», имея в виду настоящих коммунистов). Работой нас не испугаешь. К лишениям мы привыкли с детства. Труд для нас, особенно для выходцев из деревни, – естественное состояние. В лагерный труд мы вкладывали столько же души, что и на воле, с партийным билетом в кармане. Ведь мы же СТРОИЛИ. Даже здесь мы создавали материально-техническую базу социализма и поэтому к работе относились не как к чужому, а как к своему делу... Восстановление нам партийного стажа справедливо прежде всего с этой точки зрения».
«В годы войны, – утверждает автор, – доверие к нам возросло (я говорю за свой лагерь). Мы чувствовали себя так, будто в годы тяжких испытаний на этот ответственный участок послала нас партия».
Очевидно, такая точка зрения, при всей ее фальши или по меньшей мере противоречивости, была близка самому Н.С.Хрущеву. Рассуждая о том, почему именно солженицынская повесть, а не рассказы В.Шаламова стали «высшей точкой хрущевщины» в литературе, поэт Д.Самойлов писал: «Нужно было произведение менее правдивое, с чертами конформизма и вуалирования, с советским положительным героем. Как раз таким и оказался «Иван Денисович» с его идеей труда, очищающего и спасающего, с его антиинтеллигентской тенденцией».
Особенность впечатлений автора объясняется, очевидно, и спецификой его лагерной биографии.
«Начальник севжелдорглага полковник Шемена, – вспоминает В.З.Иванов-Паймен, – был умный человек. Он, по его словам, да и на деле, доверял нам больше, чем своему вольнонаемному персоналу. На общих работах нам почти не пришлось быть. Я лично всего 5 дней был «рядовым», после чего сразу был поставлен бригадиром на строительстве ПГС. Побывал (против моего желания) и пом. начальника колонны по быту. Последние 3 года в лагере (1943 –1946 гг.) я работал начфином отделения, «командовал» миллиардами рублей капвложения».
Положение в лагерной иерархии, которое занимал автор, было таким, что даже после окончания срока он мог себе позволить заниматься доработкой полугодового отчета и дождался того, что его «под конвоем вывели из зоны».
Подтверждает автор и мнение некоторых других мемуаристов о том, что положение вышедшего на свободу иногда оказывалось худшим, нежели положение заключенного.
«Жить коммунисту на воле с «волчьим» паспортом было тяжело и морально, и материально, – пишет В.З.Иванов-Паймен. – В общественной жизни ты не участвуешь, положительной специальности не имеешь, семье, которая как-то приспособилась жить без тебя, приносишь новые лишения, таская ее за собой по глухим закоулкам. Жена, живя теперь с неполноценным гражданином, сама превращается в неполноценную гражданку: трудно устроиться на работу не только тебе, но и ей. Этот «вольный» период оказался тяжелее лагерного. С великим трудом мне удалось устроиться главбухом на ватную фабрику в Ферганской долине, а для жены там «не нашлось работы».
Характерно, что душевный надлом, который испытал автор, поразил его не в дни первого ареста и пребывания в лагере, а гораздо позже. Кризис принял традиционные российские формы. «До конца 1952 г. (до XIX партсъезда) я еще дотянул – признается автор. – А после съезда, убедившись, что сему или подобному (скажем, маленковскому царствию, не будет конца) я... начал пить»; «...Трагедия последних лет (не только моя личная, но и партии, страны) нашла такое уродливое преломление в моей психике. Пил я, правда, умеренно, но систематически...»
Подобные откровенные признания, однако, не позволяют отбросить сомнения в бескорыстности мотивов обращения автора к руководителю государства. Он, как нам кажется, сохраняет свои притязания на социальный статус, не меньший, чем имел до ареста: «Наконец я реабилитирован, восстановлен в партии, а чувствую себя не в своей тарелке. Все сочувствуют, улыбаются... и, мне кажется, не доверяют. Обком не рискнул рекомендовать меня на прежнюю работу, хотя в то время отделение СП и переживало кризис. Рекомендовали было в газету на должность зав. отделом, но редактор дипломатически напугал меня «большой» работой и «сокращением штатов».
Восприятие личности Н.С.Хрущева с момента, когда он вошел в руководящую группу лиц, поделившую сталинское наследство, также предоставляет интересный материал для анализа. Высказываемые наблюдения сделаны человеком, обладающим определенным, в том числе и весьма специфическим опытом, «политически грамотным», заинтересованно следившим за изменениями политического курса страны. Быть может, не без оснований он полагал, что в эти смутные после сталинских времена «даже некоторые секретари обкомов ориентировались хуже него».
Какие же рекомендации партийному вождю и государственному лидеру дает в конце письма автор, утверждающий, что весь его автобиографический рассказ написан, «кажется, лишь для того, чтоб заявить свое право на советы»?
Первый совет состоит в том, чтобы повысить авторитет членов Президиума ЦК, сделать их полновесными политическими фигурами, что, по мнению автора, исключило бы легкость расправы с ними, как это было при Сталине. При этом названы фамилии Ильичева, Сатюкова, Шелепина, Аджубея.
Второе предложение имеет смысл процитировать:
«Совет второй. Сталин, наверно, не готовил себе преемника, он, подобно Чингиз-хану, хотел жить вечно. И нам, как татарам, хочется кричать по Вашему адресу: «Дорогой Никита Сергеевич, живите двести лет!» Но этими монгольскими заклинаниями делу не поможешь. Говоря между нами, ничего зазорного нет в том, чтобы Вы лично, пока «в трезвом уме и твердой памяти», подготовите себе преемника. Кого? Это Вам, именно Вам, виднее. При всей любви к имени Ленина, я иногда думаю, что опасность для партии он заметил поздно, когда уже сам не был в состоянии исправить допущенную ошибку. Коллективный преемник – хорошо (одно другое, правда, не исключает), но без признанного авторитета (одного ли, нескольких ли товарищей) не исключается борьба за власть. А Вы, конечно, подберете такого человека, который, подобно Вам, больше будет думать не о власти, а о будущем партии, страны, да и всего мира. Ведь даже любой, по-своему умный капиталист печется о продолжателе своего дела и иногда избирает его даже не из числа прямых наследников. А ведь Ваше и духовное, и материальное наследство богаче и ценнее наследства всех капиталистов вместе взятых. Ваше наследство – КОММУНИЗМ, БУДУЩЕЕ ВСЕГО МИРА».
Каких наследников выпестовал Н.С.Хрущев и как они поступили с ним самим, хорошо известно. Любопытно также, что тема подготовки преемника вновь оказалась актуальной для российской истории, но уже совсем в другие времена, в другую эпоху.
Еще один вопрос, который неизбежно встает при анализе письма, – это вопрос о том, чем было дорого это письмо адресату, хранившему его в семейном архиве.
Очевидно, многие воззрения автора, в том числе и в отношении сталинских репрессий, были близки и понятны самому Н.С.Хрущеву. Живость изложения, сама его стилистика заметно смягчали трагический накал в восприятии этой болезненной темы. Однако, помимо этого, текст содержал еще и такие комплиментарные оценки, которые могли быть особенно приятны адресату.
Кроме откровенной «мелкой» лести («Вы лучше меня знаете, ЧТО и КАК тогда творилось», «Вы много умнее и опытнее меня» и т.п.), признания огромных достоинств кукурузы как зерновой культуры, важности освоения целинных земель и т.д., В.З.Иванов-Паймен поднимается до масштабных славословий (в основе которых, впрочем, лежат весьма справедливые утверждения): «Кому, как не нам знать, что не будь Хрущева... история так и не свернула бы с того уродливого курса, куда загнал ее Сталин со своими приспешниками», «ПРЕКЛОНЯЮСЬ ПЕРЕД ВАМИ, НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ! ТРИУМФ XXII СЪЕЗДА – ПРЕЖДЕ ВСЕГО ВАШ ЛИЧНЫЙ ТРИУМФ. Это, говорит Вам видавший виды коммунист».
А сам «главный совет» Н.С.Хрущеву назначить себе наследника – разве он не является высшим комплиментом мудрости и исключительности «вождя»?
Разоблачение сталинских преступлений Н.С.Хрущев и после отставки продолжал считать одной из главных своих заслуг. В мемуарах он писал: «Я встречаюсь со многими людьми, и многие выражают мне благодарность, присылают письма и открытки, где благодарят за то, что я поднял эти вопросы. Они пишут: «Вот у меня тот-то погиб, а я сама сидела, или я сам сидел, а теперь вернулся, восстановил свое доброе имя, раньше я был братом «врага народа» (или была женой «врага народа»), а теперь я получил права гражданства». Ну что может быть приятнее, чем такое признание? Я все это охотно принимаю, потому что, да, именно я был инициатором этого процесса, именно я провел большую работу по разоблачению Сталина. Но я был тут не одинок...»
Письмо, с которым мы отчасти познакомились, и содержит одно из таких «приятных признаний».
Подытоживая все вышесказанное, можно сделать следующее заключение.
«Советы» писателя В.З.Иванова-Паймена, адресованные Н.С.Хрущеву, безусловно, проникнуты заботой о том, чтобы обеспечить преемственность курса на десталинизацию, связанную с решениями XX и XXII съездов КПСС. Гарантии этой преемственности автор – коммунист с 1930 г. – видит, однако, не в развитии демократических общественных, государственных и внутрипартийных институтов, а в создании надежного механизма «престолонаследия». Высказанные рекомендации выглядят несколько декларативными, имеют общий характер, юридически не оформлены.
В подобной форме автор, очевидно, прежде всего стремится выразить свою солидарность с партийным курсом на разоблачение культа Сталина, продемонстрировать свою сопричастность к событиям, ставшим предметом осуждения, поделиться своими личными переживаниями, не исключено, что не без тайной надежды оказаться замеченным и, быть может, обласканным властью. Вряд ли речь идет об откровенной корысти и прямом расчете на возвращение утраченного за годы репрессий социального статуса, скорее – о моральном удовлетворении, компенсации за годы, прожитые с клеймом «врага народа».
Как бы то ни было, автор в своем письме, хотя и ретроспективно, но обнаруживает притязания на занятие статусной должности, которой в свое время лишился, будучи репрессированным. Он достаточно искусно владеет тонкостями номенклатурного этикета, в котором откровенная комплиментарность переплетается с нормами показного партийного демократизма, восходящего к традициям 20 – 30-х годов.
Письмо В.З.Иванова-Паймена – одно из многочисленных свидетельств репрессировованных номенклатурных работников среднего звена об обстановке 1937–1938 гг. и конца 1940-х годов, содержащее рассказ о своей лагерной и послелагерной судьбе, ожиданиях в период, предшествующий антисталинским разоблачениям, сделанным на XX съезде КПСС. Оно содержит некоторые весьма характерные суждения, присущие многим пострадавшим функционерам. В настоящее время поток публикаций произведений лагерной мемуаристики по разным, в том числе и по объективным причинам, ослабевает. На протяжении ряда лет в нем хорошо прослеживается тенденция, которая заключается в том, что произведения авторов, сохраняющих веру в идеалы социализма, постепенно уступали место мемуарам более критической направленности. Ожидать нового всплеска публикаций тех, кто сохранил веру в социалистические идеалы, не приходится, хотя источниковая ценность подобных свидетельств остается весьма высокой.
В тексте письма содержатся любопытные детали, позволяющие дополнить картину обстановки, сложившейся во властных структурах Куйбышевской области летом-зимой 1937 г., добавить любопытные штрихи к портрету П.П.Постышева и других лиц, с которыми судьба столкнула автора, в том числе и в тюремной камере. Заслуживают внимания и содержащиеся в письме тюремно-лагерные впечатления автора, его оценка расклада политических сил в верхах после смерти Сталина. Факт хранения письма в домашнем архиве Н.С.Хрущева косвенно характеризует и адресата, что прибавляет ценность нашему источнику.
Письмо дает материал для оценки характера отношений, принятых в тот период в общении рядового члена партии со своим лидером, меры открытости в разговоре с первым лицом в государстве на болезненные внутриполитические темы, позволяет полнее представить источники информации, на основе которых формировались представления Н.С.Хрущева о репрессивной политике Сталина, укреплялась его вера в правильность предпринятых разоблачений.
Все это дает основание для того, чтобы этот источник не затерялся (учитывая, что вопрос о нахождении подлинника остается открытым), а стал известен как исследователям (в том числе специалистам по региональной истории), так и заинтересованной общественности. Думается, что документ вполне достоин того, чтобы найти свое место в богатых фондах отдела письменных источников ГИМ.